Неточные совпадения
Левин нахмурился, холодно пожал руку и тотчас же обратился к Облонскому. Хотя он имел
большое уважение к своему, известному всей России, одноутробному брату
писателю, однако он терпеть не мог, когда к нему обращались не как к Константину Левину, а как к брату знаменитого Кознышева.
Губернаторша произнесла несколько ласковым и лукавым голосом с приятным потряхиванием головы: «А, Павел Иванович, так вот как вы!..» В точности не могу передать слов губернаторши, но было сказано что-то исполненное
большой любезности, в том духе, в котором изъясняются дамы и кавалеры в повестях наших светских
писателей, охотников описывать гостиные и похвалиться знанием высшего тона, в духе того, что «неужели овладели так вашим сердцем, что в нем нет более ни места, ни самого тесного уголка для безжалостно позабытых вами».
Прислушиваясь к себе, Клим ощущал в груди, в голове тихую, ноющую скуку, почти боль; это было новое для него ощущение. Он сидел рядом с матерью, лениво ел арбуз и недоумевал: почему все философствуют? Ему казалось, что за последнее время философствовать стали
больше и торопливее. Он был обрадован весною, когда под предлогом ремонта флигеля
писателя Катина попросили освободить квартиру. Теперь, проходя по двору, он с удовольствием смотрел на закрытые ставнями окна флигеля.
Но Дронов не пришел, и прошло
больше месяца времени, прежде чем Самгин увидел его в ресторане «Вена». Ресторан этот печатал в газетах объявление, которое извещало публику, что после театра всех известных
писателей можно видеть в «Вене». Самгин давно собирался посетить этот крайне оригинальный ресторан, в нем показывали не шансонеток, плясунов, рассказчиков анекдотов и фокусников, а именно литераторов.
Рядом с Мариной — Кормилицын,
писатель по вопросам сектантства, человек с
большой седоватой бородой на мягком лице женщины, — лицо его всегда выражает уныние одинокой, несчастной вдовы; сходство с женщиной добавляется его выгнутой грудью.
— «Чей стон», — не очень стройно подхватывал хор. Взрослые пели торжественно, покаянно, резкий тенорок
писателя звучал едко, в медленной песне было нечто церковное, панихидное. Почти всегда после пения шумно танцевали кадриль, и
больше всех шумел
писатель, одновременно изображая и оркестр и дирижера. Притопывая коротенькими, толстыми ногами, он искусно играл на небольшой, дешевой гармонии и ухарски командовал...
Клим выслушивал эти ужасы довольно спокойно, лишь изредка неприятный холодок пробегал по коже его спины. То, как говорили, интересовало его
больше, чем то, о чем говорили. Он видел, что большеголовый, недоконченный
писатель говорит о механизме Вселенной с восторгом, но и человек, нарядившийся мужиком, изображает ужас одиночества земли во Вселенной тоже с наслаждением.
— Вот с этого места я тебя не понимаю, так же как себя, — сказал Макаров тихо и задумчиво. — Тебя, пожалуй, я
больше не понимаю. Ты — с ними, но — на них не похож, — продолжал Макаров, не глядя на него. — Я думаю, что мы оба покорнейшие слуги, но — чьи? Вот что я хотел бы понять. Мне роль покорнейшего слуги претит. Помнишь, когда мы, гимназисты, бывали у
писателя Катина — народника? Еще тогда понял я, что не могу быть покорнейшим слугой. А затем, постепенно, все-таки…
В этом еще
больше утвердил ее старый
писатель, с которым она сошлась на второй год своей жизни на свободе.
Все, что писал Розанов, —
писатель богатого дара и
большого жизненного значения, — есть огромный биологический поток, к которому невозможно приставать с какими-нибудь критериями и оценками.
— За французского известного
писателя, Пирона-с. Мы тогда все вино пили в
большом обществе, в трактире, на этой самой ярмарке. Они меня и пригласили, а я перво-наперво стал эпиграммы говорить: «Ты ль это, Буало, какой смешной наряд». А Буало-то отвечает, что он в маскарад собирается, то есть в баню-с, хи-хи, они и приняли на свой счет. А я поскорее другую сказал, очень известную всем образованным людям, едкую-с...
Огромная библиотека, составленная
большею частию из сочинений французских
писателей XVIII века, была отдана в ее распоряжение.
— Я
больше всего русский язык люблю. У нас сочинения задают, переложения, особливо из Карамзина. Это наш лучший русский
писатель. «Звон вечевого колокола раздался, и вздрогнули сердца новгородцев» — вот он как писал! Другой бы сказал: «Раздался звон вечевого колокола, и сердца новгородцев вздрогнули», а он знал, на каких словах ударение сделать!
Я ценил Жида как
писателя, он один из немногих французских
писателей, в творчестве которых
большую роль играли религиозные темы.
Большим недостатком моим как
писателя было то, что, будучи
писателем афористическим по своему складу, я не выдерживал последовательно этого стиля и смешивал со стилем не афористическим.
Я принимал очень активное участие в правлении всероссийского Союза
писателей, был товарищем председателя Союза и
больше года замещал председателя, который по тактическим соображениям не избирался.
Я тогда уже пережил внутреннее потрясение, осмыслил для себя события и начал проявлять
большую активность, читал много лекций, докладов, много писал, спорил, был очень деятелен в Союзе
писателей, основал Вольную академию духовной культуры.
Ранее, до «Щербаков», актерским трактиром был трактир Барсова в доме Бронникова, на углу
Большой Дмитровки и Охотного ряда. Там существовал знаменитый Колонный зал, в нем-то собирались вышеупомянутые актеры и
писатели, впоследствии перешедшие в «Щербаки», так как трактир Барсова закрылся, а его помещение было занято Артистическим кружком, и актеры, день проводившие в «Щербаках», вечером бывали в Кружке.
Ничего
больше он нам не сказал, и мы не спрашивали… Чтение новых
писателей продолжалось, но мы понимали, что все то, что будило в нас столько новых чувств и мыслей, кто-то хочет отнять от нас; кому-то нужно закрыть окно, в которое лилось столько света и воздуха, освежавшего застоявшуюся гимназическую атмосферу…
Что такое, в самом деле, литературная известность? Золя в своих воспоминаниях, рассуждая об этом предмете, рисует юмористическую картинку: однажды его, уже «всемирно известного
писателя», один из почитателей просил сделать ему честь быть свидетелем со стороны невесты на бракосочетании его дочери. Дело происходило в небольшой деревенской коммуне близ Парижа. Записывая свидетелей, мэр, местный торговец, услышав фамилию Золя, поднял голову от своей книги и с
большим интересом спросил...
Постепенно перешли к чтению неизбежного «Степки — растрепки», а затем мне случайно попалась
большая повесть польского
писателя, кажется, Коржениовского, «Фомка из Сандомира» («Tomek Sandomierzak»).
Апокалипсис всегда играл
большую роль и в нашем народном слое, и в высшем культурном слое, у русских
писателей и мыслителей.
У него —
большой литературный талант, он — необыкновенно плодовитый
писатель, но он не был значительным художником, его романы, представляющие интересное чтение, свидетельствуют об эрудиции, имеют огромные художественные недостатки, они проводят его идеологические схемы, и о них было сказано, что это — смесь идеологии с археологией.
Решительно нужно признать, что Гюисманс — самый
большой и серьезный
писатель Франции последней эпохи.
Итак, предполагая, что читателям известно содержание пьес Островского и самое их развитие, мы постараемся только припомнить черты, общие всем его произведениям или
большей части их, свести эти черты к одному результату и по ним определить значение литературной деятельности этого
писателя.
Писатели в своих романах и повестях
большею частию стараются брать типы общества и представлять их образно и художественно, — типы, чрезвычайно редко встречающиеся в действительности целиком и которые тем не менее почти действительнее самой действительности.
— Ну как же, важное блюдо на лопате твой
писатель. Знаем мы их — теплые тоже ребята; ругай других
больше, подумают, сам, мол, должно, всех умней. Нет, брат, нас с дороги этими сочинениями-то не сшибешь. Им там сочиняй да сочиняй, а тут что устроил, так то и лучше того, чем не было ничего. Я, знаешь, урывал время, все читал, а нонче ничего не хочу читать — осерчал.
Вы, друг мой, непременно должны приехать ко мне, потому что вашему эстетическому вкусу я доверяю
больше всех, и вы должны будете помочь решить мне нравственный вопрос для меня: должен ли я сделаться
писателем или нет?»
Те разбойники, а это злоумышленные
писатели; а припомните басню, кто
больше был в аду наказан [«…припомните басню, кто
больше был в аду наказан…».
Чтобы объяснить эти слова Клеопатры Петровны, я должен сказать, что она имела довольно странный взгляд на
писателей; ей как-то казалось, что они непременно должны были быть или люди знатные, в
больших чинах, близко стоящие к государю, или, по крайней мере, очень ученые, а тут Вихров, очень милый и дорогой для нее человек, но все-таки весьма обыкновенный, хочет сделаться
писателем и пишет; это ей решительно казалось заблуждением с его стороны, которое только может сделать его смешным, а она не хотела видеть его нигде и ни в чем смешным, а потому, по поводу этому, предполагала даже поговорить с ним серьезно.
Ты помнишь, какой тонкий критик был Еспер Иваныч, а он всегда говорил, что у нас актерам дают гораздо
больше значения, чем они стоят того, и что их точно те же должны быть отношения к
писателю, как исполнителя — к композитору; они ничего не должны придумывать своего, а только обязаны стараться выполнить хорошо то, что им дано автором, — а ты знаешь наших авторов, особенно при нынешнем репертуаре.
Когда все расселись по мягким низеньким креслам, князь опять навел разговор на литературу, в котором, между прочим, высказал свое удивление, что, бывая в последние годы в Петербурге, он никого не встречал из нынешних лучших литераторов в порядочном обществе; где они живут? С кем знакомы? — бог знает, тогда как это сближение
писателей с
большим светом, по его мнению, было бы необходимо.
И я вот, по моей кочующей жизни в России и за границей, много был знаком с разного рода
писателями и художниками, начиная с какого-нибудь провинциального актера до Гете, которому имел честь представляться в качестве русского путешественника, и, признаюсь, в каждом из них замечал что-то особенное, не похожее на нас, грешных, ну, и, кроме того, не говоря об уме (дурака
писателя и артиста я не могу даже себе представить), но, кроме ума, у
большей части из них прекрасное и благородное сердце.
— Например, Загоскин [Загоскин Михаил Николаевич (1789—1852) — русский
писатель, автор многочисленных романов, из которых наибольшей известностью пользовались «Юрий Милославский» и «Рославлев».], Лажечников [Лажечников Иван Иванович (1792—1869) — русский
писатель, автор популярных в 30-40-е годы XIX в. исторических романов: «Ледяной дом» и др.], которого «Ледяной дом» я раз пять прочитала, граф Соллогуб [Соллогуб Владимир Александрович (1814—1882) — русский
писатель, повести которого пользовались в 30-40-х годах
большим успехом.]: его «Аптекарша» и «
Большой свет» мне ужасно нравятся; теперь Кукольник [Кукольник Нестор Васильевич (1809—1868) — русский
писатель, автор многочисленных драм и повестей, проникнутых охранительными крепостническими идеями.], Вельтман [Вельтман Александр Фомич (1800—1870) — русский
писатель, автор произведений, в которых идеализировалась патриархальная старина...
— Я не помню, где-то читала, — вмешалась Полина, прищуривая глаза, — что Пушкин любил, чтоб в обществе в нем видели
больше светского человека, а не
писателя и поэта.
Мечтательности, чувствительности, которую некогда так хлопотал распространить добродушный Карамзин [Карамзин Николай Михайлович (1766—1826) — известный русский
писатель и историк, автор повести «Бедная Лиза», пользовавшейся
большим успехом.], — ничего этого и в помине нет: тщеславие и тщеславие, наружный блеск и внутренняя пустота заразили юные сердца.
К удивлению моему, оказалось, что, хотя они выговаривали иностранные заглавия по-русски, они читали гораздо
больше меня, знали, ценили английских и даже испанских
писателей, Лесажа, про которых я тогда и не слыхивал.
— Хорошо. Я повинуюсь. А когда я стану
большим, настоящим
писателем, Оленька, когда я буду получать
большие гонорары, тогда…
В десять ужин, а после ужина уходит в кабинет и до четырех часов стучит на своем «ремингтоне». Летом тот же режим — только
больше на воздухе. Любитель цветов, В.М. Лавров копается в саду, потом ходит за грибами, а по ночам делает переводы на русский язык польских
писателей или просматривает материалы для очередного номера журнала, которые ему привозили из редакции.
Я надеюсь, что читатель отнесется ко мне снисходительно. Но ежели бы он напомнил мне об ответственности
писателя перед читающею публикой, то я отвечу ему, что ответственность эта взаимная. По крайней мере, я совершенно искренно убежден, что в
большем или меньшем понижении литературного уровня читатель играет очень существенную роль.
Люди, владеющие
большим количеством земель и капиталов или получающие
большие жалованья, собранные с нуждающегося в самом необходимом рабочего народа, равно и те, которые, как купцы, доктора, художники, приказчики, ученые, кучера, повара,
писатели, лакеи, адвокаты, кормятся около этих богатых людей, любят верить в то, что те преимущества, которыми они пользуются, происходят не вследствие насилия, а вследствие совершенно свободного и правильного обмена услуг, и что преимущества эти не только не происходят от совершаемых над людьми побоев и убийств, как те, которые происходили в Орле и во многих местах в России нынешним летом и происходят постоянно по всей Европе и Америке, но не имеют даже с этими насилиями никакой связи.
Белинский взял у меня как-то потом рукопись, и со своей способностью увлекаться он, совсем напротив, переценил повесть в сто раз
больше ее достоинства и писал ко мне: «Если бы я не ценил в тебе человека, так же много или еще и
больше, нежели
писателя, я, как Потемкин Фонвизину после представления „Бригадира“, сказал бы тебе: „Умри, Герцен!“ Но Потемкин ошибся, Фонвизин не умер и потому написал „Недоросля“.
Влас. Ты мечтаешь о нем, как институтка о новом учителе. Берегись, сестра моя!
Писатели, как я слыхал,
большие мастера по части совращения женщин…
Первый раз я это явление почувствовал так: уже в конце раскопок я как-то поднялся наверх и встретил среди публики своего знакомого педагога —
писателя Е.М. Гаршина, брата Всеволода Гаршина. Он увидел меня и ужаснулся. Действительно, — обросший волосами, нечесаный и немытый
больше недели, с облупившимся от жары загоревшим дочерна лицом я был страшен.
— Дядя, это крайности! — перебил Костя. — Мы говорим не о таких гигантах, как Шекспир или Гете, мы говорим о сотне талантливых и посредственных
писателей, которые принесли бы гораздо
больше пользы, если бы оставили любовь и занялись проведением в массу знаний и гуманных идей.
Девятого мая 1921 года возвращаюсь откуда-то поздно вечером домой. Тверским бульваром.
Большие окна Дома Герцена по обыкновению ярко освещены. Я отворил дверь в зал Союза
писателей в то время, когда там гремели аплодисменты.
— Ничего! — с досадой ответил сыщик. Щёки у него покраснели, он закусил губы. По его взгляду Евсей догадался, что он следит за
писателем. Не спеша, покручивая ус,
писатель шёл рядом с пожилым, коренастым человеком в расстёгнутом пальто и в летней шляпе на
большой голове. Человек этот громко хохотал и, поднимая кверху бородатое красное лицо, вскрикивал...
Писатель сидел на широком тяжёлом табурете у
большого стола, он подогнул одну ногу под себя и, упираясь локтем в стол, наклонился вперёд, покручивая ус быстрым движением пальцев. Его круглая, гладко остриженная голова была освещена огнями двух свечей, глаза смотрели зорко, серьёзно, но куда-то далеко, через Климкова.
Ему стало жалко себя при мысли, что он
больше не увидит Маклакова, и в то же время было приятно вспомнить, каким слабым, иззябшим, суетливым видел он шпиона, всегда спокойного, твёрдого. Он даже с начальством охраны говорил смело, как равный, но, должно быть, боялся поднадзорного
писателя.
Писатель снял шапку, кому-то кланяясь, — голова у него была гладко острижена, лоб высокий, лицо скуластое, с широким носом и узкими глазами. Это лицо показалось Климкову грубым, неприятным,
большие рыжие усы придавали ему что-то солдатское, жёсткое.